Настоящий герой

115

05 августа 2013

Осенью 2000 г. мне в лабораторию в Чернобыле позвонил Олесь Сич — американец, украинской национальности, мой ученик и хороший друг и, справившись о здоровье, объявил, что ко мне направляется «делегация» из США, состоящая из журналиста и фотографа.

К посещению разного рода журналистов мы с трудом привыкли, чтобы не сказать притерпелись. Подавляющее большинство из них внимательно слушает твои объяснения, записывает все на магнитофон, задает масса вопросов, со всем соглашается и все понимает, а потом (это если повезет) присылает посмотреть материал, с которым неизвестно, что делать. Все что можно, и все, что нельзя, в этом материале перепутано. Приходиться садиться и писать статью заново.

Это, как было сказано, если повезет. А если статья сразу идет в печать, без проверки, то потом долго бегаешь и всем объясняешь, что ты на самом деле говорил. И хорошо, если отделаешься простым выговором от начальства.

Приехали американцы без переводчика (это при моем убогом английском) и объявили, что их цель — статья в специальный выпуск U. S. News &Word Report (есть такой довольно известный журнал). Посвящен этот выпуск будет двадцати американским «Действительным героям». А на мой вопрос, кого же они в Чернобыле назначили на роль действительного американского героя, корреспондент указал на меня.

Ответ напрашивался сам собой. И я, помогая себе жестами и мимикой, постарался им объяснить, что у меня есть две веские причины не попадать на страницы уважаемого журнала. Во-первых, потому, что я не американец и, во-вторых, потому что не герой.

Первое возражение было снято тем, что, оказывается, допускается присутствие небольшого процента не американцев. Процентов десять. Например, уже назначен герой из Бангладеш.
Что касается второго возражения, то тут завязался долгий разговор, взаимопониманию в котором мой английский ничуть не способствовал.

Я приводил свои доводы, корреспонденты свои и все больше я понимал, что мы с ними не только говорим на разных языках, не только относимся к разным поколениям, но и еще, что-то более глубокое не позволяет нам до конца понять друг друга.

Может быть опыт, история наших народов.

Спорил, а про себя повторял пришедшие из далекого уголка памяти стихотворные строки:

«Переправа, переправа!
Берег левый, берег правый,
Снег шершавый, кромка льда...

Кому память, кому слава,
Кому темная вода, -
Ни приметы, ни следа».
(А. Твардовский)

* * * 

Спорили мы в моем кабинете, такой обжитой за полтора десятилетия комнате, повидавшей так много разных интересных людей.

В 1986-1988 г. г., поскитавшись по совершенно не приспособленным для работы зданиям в Чернобыле, мы уговорили Правительственную Комиссию разрешить переделать двухэтажный корпус технического училища (старинной постройки) в современную лабораторию. Несколько месяцев пришлось совмещать работу на «Укрытии» с руководством строительством. Но, грех жаловаться, быстро и хорошо была осуществлена эта переделка военными строителями Средмаша.

Мебель привезли из «мертвого города» — Припяти, дезактивировали, отлакировали в потертых местах.

А я стал неожиданным обладателем настоящего кабинета. С приемной, со столом для заседаний, письменным столом, красивыми книжными шкафами и портретом Курчатова на стене. С длинными занавесками и кондиционерами на трех больших окнах.

И это у научного сотрудника, привыкшего писать и считать в самых неприспособленных местах, делить свой стол с коллегами, раскладывать бумаги на горизонтальных частях установок, а чертежи на полу.

Но не думайте, что кабинет был самой красивой комнатой в отремонтированном здании.
Самыми красивыми были лаборатории.

И «Курчатовский институт» и другие учреждения Москвы, Киева, Ленинграда помогли нам оборудовать их новой аппаратурой. Такой, что когда целая толпа, приехавших из МАГАТЭ (Международное Агентство по атомной энергии) в 1990г инспекторов, после двух дней хождения по этажам и подвалу, по десяткам отремонтированных и прекрасно оснащенных помещений, собралась в конференц-зале, приговор был единодушным: «Очень хорошие лаборатории, хорошие, по самым высоким Европейским меркам».

Правда, к настоящему дню безнадежные и безденежные годы перестройки и торжества демократии уже свели наши усилия почти на нет.

* * * 

Итак, мы сидели в кабинете, еще сохранившем, благодаря стараниям женщин из нашего Отделения, остатки былой уютности, пили чай и все говорили и говорили о героях.

Американцы подошли к делу, как сейчас говорят, системно. У них был список качеств, которыми должен был обладать «настоящий герой». Список, игравший роль некого «сита», просеивание через которое якобы позволяет безошибочно выбрать претендента. Оказалось, что, опросив научных сотрудников, нескольких крупных лабораторий и университетов США, применив «сито» к названным ими специалистам, удалось вычислить меня. И отловить с помощью Сича.

Тут я как мог им возражал. Говорил, что, вряд ли кто на свете знаком со мной лучше, чем я сам. И это знакомство дает мне твердую уверенность, что на роль героя я не гожусь. А по ходу дискуссии приводил примеры чернобыльцев, которые больше подходили к этой роли и легче бы прошли системный отбор. Называл самых разных людей. И, наконец, сам для себя сформулировал еще одно условие, одно качество, которого не было ни в «американском сите», ни, тем более, у меня.

И рассказал им о человеке, который этому условию удовлетворял.

* * * 

Чернобыль 1986 года.

Город без жителей. Большая часть домов с заколоченными дверьми и ставнями на окнах. Но встречаются и дома, в которых наоборот — все распахнуто, окна разбиты, а в глубине можно видеть разбросанные вещи. То ли хозяева покинули дом так поспешно, то ли кто-то пытался обосноваться в нем, то ли это последствия мародерства.

На улицах люди в темной рабочей спецодежде, напоминающей одежду заключенных, многие в белых масках — респираторах. Военная техника. Постоянно проезжают поливальные машины, струями воды осаждая пыль.

Недалеко от здания, в котором обосновалась Правительственная Комиссия стоит белая каменная церковь. Утром, по дороге из общежития, я часто делаю небольшой крюк и прохожу мимо нее. Какое-то она внушает спокойствие, как-то притупляет ощущение безнадежности исходящее от погибшего города. К сожалению, двери церкви заперты, да и подойти близко к ней нельзя. Всюду колючая проволока, а там, где она прерывается — шлагбаум, часовые. Вокруг церкви разместилась военная часть. Но на паперти лежат охапки свежих цветов. И сколько бы раз на протяжении осенних дней 86 года я не заглядывал сюда, цветы всегда лежали.

Следующий раз я вернулся в Чернобыль весной 1987г. Зима была снежной, а весна — поздней. Когда я приехал, еще везде лежал снег.

С утра мы уезжали на станцию и пытались всевозможными способами приблизиться к скоплениям ядерного топлива, оставшегося в разрушенном блоке. Надо было понять его опасность и попытаться взять его под контроль. Но, чем дальше в лабиринты радиоактивных развалин проникали разведывательные группы, тем труднее и опасней была их работа. Вечерами, на Правительственной Комиссии, я докладывал о полученных за день скромных результатах. И пытался поднять вопрос о том, что пришла пора перестать сжигать людей (сжечься на нашем жаргоне означало сильно облучиться), остановиться, придумать и применить другие методы проникновения к топливу.

Этот день запомнился мне двумя событиями.

Во-первых, вечером на заседании Правительственной Комиссии не было ее Председателя, который хорошо был знаком и с нашей группой, и с нашей работой, и со мною. Вел ее какой-то важный чиновник, иногда приезжавший в Чернобыль из Москвы. Он с самого начала стал раздражаться, а мое сообщение вообще вывело его из себя.

«Как же так!» — закричал он — «Вот военные сообщают, что в этом коридоре 5 тысяч рентген в час, а Вы сейчас говорите, что восемь тысяч!» (цифры я точно не помню, но порядок — тысячи рентген в час, помню хорошо).
«Что же это за наука? Где точность? Надо немедленно перемерить!»
«Но ведь в этом коридоре все равно делать ничего нельзя. Что при 5, что при 8 тысячах нельзя заходить туда, за несколько минут получаешь смертельную дозу» — стал робко возражать я.
«Если трусите, так прямо и скажите»

Отсутствующий Председатель тоже часто бывал очень резок в своих оценках. Но, таких слов здесь не слышали никогда. Поэтому все сидевшие в зале, одетые в ватники, иногда с нарисованными на плечах звездами вместо погон, кашляющие, с красными от недосыпания глазами люди замолчали. Стало совсем тихо.

Я воспользовался этой тишиной, поскольку тоже еле сдерживал кашель и не мог говорить громко. И попытался объяснить ситуацию.

«Измерения проходят так. Наш сотрудник бежит с удочкой. На конце лески — ТЛД (дозиметрическая таблетка). Он ее забрасывает в этот коридор, а сам прячется за угол, за бетон, на десять секунд. Потом бежит обратно, выхватывает таблетку, замечает время. Но ведь там — развалины, глыбы бетона, арматура. Очень легко упасть. Просто замедлить движение. Что же будет с человеком, ведь мы его сожжем».

На что получил ясный ответ:
«Правительственная Комиссия Вас откомандировывает в Москву. Пусть присылают замену».

После заседания многие подходили ко мне и уговаривали не обращать внимания на слова чиновника. Надо дождаться приезда Председателя. Но, все равно, можно себе представить, с каким чувством выходил я из здания ПК и шел к нашему общежитию.

* * * 

А ночь, в особенности для меня, городского жителя, была удивительно красива. Тихо. Яркая, большая луна, звезды, ветки деревьев, покрытые снегом. Снег закрыл грязные колеи, а тень спрятала разоренные хаты. В ватнике было совсем не холодно.

В нашей комнате в переулке Островского, в выгородке из шкафов, над Бабушкиной кроватью висел вышитый коврик. На нем изображена была зима, вечер, сельская церковь, окончание службы. Женщины в тулупчиках стоят на паперти. А в окнах церкви желтые огоньки свечей. Столько раз смотрел я, засыпая, на этот коврик. И, приникнув ухом к своей любимой подушке, слышал как бы хруст шагов по снегу. Равномерный и негромкий звук. Много времени должно было пройти, чтобы я догадался, что это я слышу, как стучит пульс у меня в висках, стучит мое сердце.

И украинская зима вдруг напомнила мне этот коврик, и загадочный звук шагов. Я выбрал дальний путь и пошел мимо церкви. Никаких военных вокруг нее уже не было. Слабый желтый свет виделся в окнах. Дверь была полуоткрыта. Я тихо проскользнул в эту дверь. В церкви, около аналоя, освещенный несколькими свечами, в темной одежде стоял невысокого роста старик и молился.

То, что это священник я понял сразу. По тому, как он негромко, но как-то очень привычно произносил слова. Читал раскрытую книгу и иногда подпевал себе дребезжащим голосом. Алтарь был почти не освещен, по нему и по стенам двигались тени. Почему он в темном облачении? Какое-то слабое воспоминание из детства, связанное с нашими с Бабушкой походами в церковь, подсказало мне, что, это значит, что уже начался Великий Пост. А больше никого в церкви не было. Я проскользнул обратно и пошел своей дорогой. Таким вторым, необычным событием был отмечен этот день.

* * * 

Конечно, рассказывая американцам, я не касался того, что произошло на Правительственной Комиссии. Нет, только эпизод в церкви. Я с трудом вспомнил, как звучит молитва — «prayer», а на слове «священник» повествование и вовсе остановилось. В голове все время вертелось «аббат», но я боялся, что это относится к монастырю, к черному духовенству. В единственном имевшемся словаре по научно-технической лексике про священников ничего не нашлось.

Пришлось изображать что-то и только после того, как я начал помахивать воображаемой кадильницей, мои собеседники радостно закричали: «Parish Priest, Priest!».

Я набираю этот текст, а события следующего утра, после заседания Правительственной комиссии, ясно встают перед глазами.

Прежде всего, я позвонил в институт. Директору института, академику Анатолию Петровичу Александрову. Ему я был обязан прямо и без промедления сообщать любые важные чернобыльские новости. И, в особых случаях, общаясь с Александровым или его первым заместителем и членом ПК, академиком Валерием Алексеевичем Легасовым, имел право воспользоваться правительственной связью.

* * * 

Этот был большой белый телефонный аппарат с золотым гербом. Он два года (86 и 87) стоял в нашем штабе в одной из комнат здания Правительственной Комиссии, а потом переехал в мой кабинет, в лабораторный корпус. Чтобы не вызывать ненужного интереса у посетителей телефон поставили на низкой тумбочке, позади письменного стола и он стал практически невидимым для посторонних глаз.
После 1988г. ситуация в Чернобыле и на «Укрытии», как принято говорить, стабилизировалась, я по телефону не звонил и он стоял молча.

Уже и Украина обрела самостоятельность, и учреждение наше стало украинским, а меня и нескольких сотрудников «Курчатовского института» по просьбе Б. Е. Патона — Президента Академии Наук Украины прикомандировали к этому учреждению. Называлось оно МНТЦ и я возглавил в нем Отделение ядерной и радиационной безопасности.

Телефон все стоял. И вдруг однажды громко и яростно зазвонил. Я очень испугался, вскочил, еле нашел трубку и, хотя уже начал соображать, что скорее всего это проверка связи, но от волнения даже не представился, как полагалось, а пробормотал что-то типа: «Что еще случилось?». Оказалось никакая не проверка. Очень вежливо помощник Президента России поинтересовался состоянием безопасности «Укрытия». Не может ли произойти повторный выброс активности из разрушенного реактора? Не заденет ли тогда радиоактивное облако Россию? Я, как мог, его успокоил, все подробно рассказал, а по окончании разговора, как и полагалось, сообщил о звонке директору МНТЦ.

Что тут началось! Разразился целый скандал. Что ж это такое? Российский Президент может просто позвонить в самый центр незалежной державы и получить напрямую, не через МИД, не через Правительство сведения о таком важном украинском объекте? За что же боролись?

Но больше всего обижались чиновники, находящиеся в Зоне на вахте. Подумать только. Единственный телефон правительственной связи в Чернобыле, такие возможности открываются, и вдруг у какого-то прикомандированного москаля. И никто об этом не знает, и стоит аппарат практически под столом.
Тут же пришли люди из СБУ, и с телефоном я простился.

* * * 

Итак, я позвонил Анатолию Петровичу. Рассказал ему, что мне предложено из Чернобыля уехать, и получил спокойный ответ: «Я Вас в Чернобыль командировал, я и буду отзывать. Если у кого-то есть какие-то претензии к курчатовцам, пусть пишет в институт официальную бумагу. Не тратьте на это нервы. Как там наши работы на станции? ...».

Конечно, после таких слов настроение мое исправилось, обедать мы пошли радостные, а подходя к столовой я вспомнил вчерашнего священника и вдруг подумал: «А что же он ест, где живет?»
На все вопросы ответили женщины на раздаче.

Да, они Батюшку хорошо знают. Конечно, талонов на питание у него нет, кто ему даст талоны. С другой стороны, сколько он съест? Здесь и суп, и горячее бачками выбрасывают, не жалко ему тарелку дать.
«В общем, подкармливаем. Но ведь какая трудность — он скоромного вообще не ест. А мы все на мясном бульоне, с мясной подливкой. Кашу на воде ему поварихи варят. Овощи дают. Чай он с хлебом пьет. И все уговариваем, не поститься, слабый он, старый, здесь молодые и здоровые и те только по вахтам работают. Живет? Точно не знаем. Вроде бы в оставленном доме, ему хозяева эвакуированные разрешили».

Прошло еще какое-то время. Опять вечером я шел мимо церкви. И опять он молился в пустом храме.
Когда я снова приехал в Чернобыль, было лето 1987г. И в церкви появился какой-то народ. Несколько человек женщин. То ли из вахтовиков, то ли из немногих жителей, самовольно вернувшихся в окрестные села. Теперь служба шла в присутствии прихожан. Батюшка еще более исхудал, служил почти шепотом, часто и долго кашлял.

Иногда, когда я опаздывал приехать с «Укрытия» к обеду и сердобольные женщины пускали меня в уже закрытую столовую, я видел его, сидевшего в уголке и медленно евшего что-то ложкой. Глаз он не поднимал, и я стеснялся подойти к нему и поговорить. За что себя очень корю.

* * * 

«Ну и что, спросили мои американцы, Вы именно его считаете героем, почему?»

И я начал им объяснять.

После аварии долгие годы подавляющая часть непрофессионалов, попадающих в Чернобыль, испытывала настоящий ужас перед радиацией. Не помогали никакие разъяснения, никакие авторитеты, никакая информация щедро появившаяся в популярных и специальных брошюрах. Невидимая, неощущаемая опасность, разрушающая тебя изнутри, казалась неизмеримо страшнее, чем была в действительности. Я очень хорошо понимаю этих людей. Нечто подобное испытал и я, впервые работая с сильным радиоактивным источником. Но к моменту аварии кроме специального образования за моими плечами появились долгие годы работы под руководством прекрасных учителей. И я научился достаточно быстро оценивать реальную угрозу, а в критических случаях интуитивно определять временные и пространственные границы, переходить которые было нельзя.

Что же можно сказать о старом человеке, страшно далеком от всех этих научных и инженерных проблем ядерной энергетики? Как измерить ужас, поселившийся в его душе?

«Я ощущаю постоянный давящий рефрен, страшный звук невидимого метронома, разрушающий психику» — так описал мне свои ощущения один молодой, спортивного вида журналист, когда спешно покидал Зону. А старик священник остался.

Правительство в этот период высоко оценивало нашу работу. Страшно подумать, в день посещения блока (а я его посещал практически ежедневно) нам платили зарплату в 7 (!) раз большую, чем в Москве. А день, проведенный в самом Чернобыле, оценивался втрое больше, чем в Москве. Он не получал никаких денег, питался подаянием. Я уверен, что церковное начальство не знало о нем ничего. Иначе бы насильно вывезло. Почему он остался? Почему служил в пустой церкви, молился за сжигающих себя, не верующих в Бога людей? И опять теперь спросить не у кого.

Объяснив все это, я сказал американцам, что их список достоинств не полон. Что настоящего героя характеризует еще одно важное качество и, затем, постарался перевести на английский фразу, которую помнил чуть ли не с юности (по-моему, она принадлежит Ларошфуко).

«ВЫСШЕЕ ГЕРОЙСТВО СОСТОИТ В ТОМ, ЧТОБЫ СОВЕРШАТЬ В ОДИНОЧЕСТВЕ ТО, НА ЧТО ЛЮДИ ОБЫЧНО ОТВАЖИВАЮТСЯ, ЛИШЬ В ПРИСУТСТВИИ МНОГИХ СВИДЕТЕЛЕЙ».

* * * 

Лето прошло. А осенью в Москве я получил бандероль с несколькими экземплярами, довольно толстого журнала. Номер был посвящен «Действительным героям». Я выступал под № 12, приводились фотографии, в тексте встречались обычные неточности и ошибки, но, как было сказано еще в начале этой истории, я к этому привык.

Одна вещь заставила меня сразу и бесповоротно преисполниться глубокой благодарностью к журналистам. На небольшом черном квадрате, в середине страницы был помещен как бы независимый короткий рассказ.

Начинался он так: «... Когда я в 1987г. снова приехал в Чернобыль, я заглянул в церковь ... Было темно, горело несколько восковых свечей. И было совсем пусто. Никого. Только старик священник ...»